Владимиров Борис Захарович
Владимиров Борис Захарович






Владимиров Борис Захарович

 

(17.05.1917 – 28.08.1988)

 

Кандидат технических наук, доцент,

заведующий кафедрой экономики и

организации строительства ОИСИ,

участник Великой Отечественной войны

 








Родился 17 мая 1917 года в Красноуфимске Свердловской области.


Окончил в 1939 году Казанский институт инженеров коммунального строительства (КИИКС) по специальности "Промышленное и коммунальное строительство" с присвоением квалификации инженера-строителя


О своем отце Борисе Захаровиче Владимирове  пишет дочь

Людмила Борисовна Владимирова, к.м.н., член Союза писателей России (Одесса)

 

«БОЛИТ ДУША…»

 

(выдержки из публикации, полная версия: http://rospisatel.ru/vladimirova-bd.htm)

 

…Семь общих тетрадей, заполненных то ровными, каллиграфическими, то черкаными-перечерканными рваными строчками в 1986-1987-х годах, когда отец – неистовый «трудоголик» – был вынужден, в связи с тяжелой болезнью, оставить должность доцента кафедры экономики Одесского инженерно-строительного института. Он не представлял себе жизни без работы. Вот и уговорила – записать: «для внуков-правнуков»…

Сегодня читаю и перечитываю эти записки, и передо мною зримо встает большая, нелегкая, но честная и тем – счастливая, жизнь участника Великой Отечественной войны, и только этим – Второй Мировой… Уроженца Красноуфимска, в детстве, юности – свердловчанина, в зрелом возрасте и до конца – одессите. Схороненного в Киеве…

Седьмого и последнего ребенка в семье преподавателя математики, физики и труда Захария Ивановича Владимирова, уроженца г. Бердянска (ныне – Украина).

 

«Лучше печальная правда, чем радостная ложь» –

говорит народная пословица.

Много за долгую жизнь прочитала книг, а потом и статей, воспоминаний о героях, их подвигах на войне – и совершенно справедливых, и – чего греха таить? – приукрашивающих. А позднее – озлобленных, унижающих Рабоче-Крестьянскую Красную Армию, подвиг НАРОДА.

Бывало горько: ведь отец был в плену… И об этом не принято было говорить. А вот сегодня скажу. Об отце и маме.

В 1939 году мой отец окончил Казанский институт инженеров коммунального строительства.


На фото: студент 5 курса КИИКСа Владимиров Борис. 1939 год


Около полугода работал преподавателем, заведующим учебной частью в Сыктывкарском строительном техникуме. 25 января 1940 года был призван в Красную Армию. В военной части у Гдова «получил начальные военные знания», принял присягу и был направлен в г. Выборг «в отдельный строительный батальон пограничных войск»: «Для восстановления необходимых пограничникам зданий в г. Выборге и обустройства новой государственной границы».

Отец, рядовой, стал «начальником технической части 5-го отдельного стройбатальона». Он описывает разные моменты строительства дорог, как трагические, так и комические; «зданий для пограничных застав и отрядов по всему новому участку границы», на «километров 100, если не больше». Вспоминает о встрече с «Татьяной Ивановой, тоже казанкой, но выпускницей медицинского института», ставшей моей мамой. Знакомы они были еще в Казани. 13 ноября 1940 года в Выборге был зарегистрирован их брак.

 

Папа, писал в Буинск дедушке с бабушкой: «…я потерял связь с Таней и не знаю, где она теперь находится. Последнее письмо, которое я от нее получил, было написано 14 июля в Выборге, почти месяц тому назад… Где она сейчас, мне неясно. Она должна быть или у вас, или в Свердловске у моих родных. Меня сильно беспокоит ее положение, тем более, что со дня на день должен родиться у нее ребенок… В последнем ее письме она писала, что от меня она не получает писем, я писал письма чуть ли не через 2-3 дня, отправляя их с каждой почтой, уходившей с передовой линии фронта. Обязательно сообщите моей маме, если Таня у вас, чтобы она могла переслать деньги, полученные за меня. Хоть небольшая, но будет помощь Тане и вам. Я живу сейчас вполне хорошо. Все мы рвемся в бой за родину. Каждый из нас стремится оправдать те надежды, которые возлагаете вы на нас. Сейчас мы находимся на отдыхе, но скоро опять будем в боях и враг почувствует силу винтовки и штыка советского пограничника».


Читаю-перечитываю это единственное письмо отца с фронта, с огромным трудом уже разбирая потускневшие карандашные строчки. Сопоставляю с записями, где – о напряженной предвоенной обстановке на границе, о строительстве «автодороги к острию этого клина, к располагавшейся там заставе». Там и застало 22 июня сапера 101-го погранотряда войск НКВД. О пяти обоймах патронов на солдата, трехлинейках, отсутствии «даже гранат, даже саперных лопаток». Об исчезнувшем командире роты, переформировании, отправке отца с группой на 16-ю заставу, что – «на самом острие клина, вдающегося в территорию Финляндии», на кургане, «в редком сосновом лесу». О попытках «строительства ДЗОТов с бревенчатыми стенами, с бойницами и земляной отсыпкой».

Но 26 июня им приказали отходить. Шли «за горный кряж», «до цепочки озер, соединенных между собою перемычкой», успели уйти в лес до взрыва перемычки, видели колонну немецких танков «с той стороны озер», отрезавших «клин с нашими заставами». Бомбежки с «самолетов-штурмовиков», пулеметный обстрел – «первое боевое крещение». Описывает «бой под озером Кайрало за доминирующую над окружающей местностью сопку», удачи и неудачи: попытки выручить раненого политрука, его жертвенную гибель: «Это был первый из наших людей, представленный к награждению боевым орденом».

Пишет о нападении «на один из прифронтовых немецких аэродромов»: «Так же, как и в предыдущей операции, с фланга проникли в тыл врага. С большой осторожностью подобрались к аэродрому и глубокой ночью с нескольких сторон напали на него. Основным оружием служили бутылки с самовозгорающейся жидкостью, противотанковые гранаты.

В разных концах площадки горели, как факелы, самолеты противника, а мы уже неспешно отходили к своей территории. Опять поразительный успех. Его хотелось повторить. Всем. От генерала до солдата».

Пишет о финских дозорах – «кукушках», снять один из них из трехлинейки удалось ему, призеру еще студенческих спартакиад по стрельбе. О наших «секретах» на болотах, бывало – «по горло в воде», «по несколько суток, трясясь от холода и сырости, питаясь консервами и сухарями. Пили болотную воду. Огонь зажигать было нельзя». Описывает как «пассивные оборонные действия», так и, сменившие их, наступательные, дабы «взять одну из сопок, контролирующих местность». Пишет о разных операциях, по сути, в окружении, о потерях. И – о последней неудаче в ноябре под Алакуртти, где были взяты в кольцо в тридцать метров. Похоже, не случайно: противник знал о них… Пытались прорваться, попали в плен.

О лагерях близ Алакуртти, близ Петсамо в Финляндии (Парккино), в Норвегии, близ Нарвика (Ляля). О товарищах и предателях, о невыносимом, но вынесенном. О попытках сопротивления: намеренных «ошибках» при строительстве-сборке зданий, порче оборудования, в частности, «доставленной из Германии холодильной установки»; о разминировании «минных полей» с намеренным оставлением там мин, вскоре «сработавших»; о неудачных, увы, попытках побега. Об освобождении после Великой Победы, проверке, отправке на родину, мобилизации большинства «для работы по специальности».

Первая из отобранных выдержек – об обстоятельстве, предшествующем пленению:

«Опыт скрытного продвижения у нас был уже большой. И в этот раз мы продвинулись глубоко в тыл к немцам, почти к самому Алакуртти.

Вдруг – задержка. Среди солдат слух: исчез писарь одного из батальонов. Солдат, призванный в Западной Украине. Командование, посовещавшись, решило продолжить операцию». Операция закончилась пленом для 16-ти человек.

Я недаром выделила два предложения. Кто мне докажет, что не писарь этот виновен в гибели товарищей отца, в том, что пришлось ему и другим, попавшим в плен, вынести?

К вопросу о «солдатской каше», которую отец, будь он жив, не разделил бы с такими «писарями»:

«Обеденная бурда, – вспоминает отец, – варилась из заготовленной в начале зимы кормовой брюквы. Выкапывали замерзшую, в земле, привозили и сваливали в бурты на площадке напротив кухни. Вечером дежурная группа киркует мерзлую брюкву и заваливает в котлы, заливая водой. Вместе с ней в котел попадают земля, мусор, остатки ботвы. За ночь брюква оттаивает. Под утро ее моют – залили воду, отчерпали грязь несколько раз. Но так всю грязь не удалить. Ее остатки и достаются последним в очереди за получением "супа". Кто же последний? Больной. Ослабевший.

Те, кто ходил на работу за пределы лагеря, могли рассчитывать что-то достать из еды. У солдат обычно что-либо находилось для пленных – остатки супа, кусок хлеба, на худой конец, несколько сигарет. Такие "презенты" бывали благодарностью за какую-либо услугу: принес лишнее ведро угля, воды, дров. Ведь многие пленные были заняты на обслуживании армейских подразделений. Бывало и так, что пленный, обслуживая продовольственные склады, крал продукты питания. Но тот, кто не выходил за пределы лагеря, имел единственную перспективу: постепенно слабеть, быть кандидатом на утреннее путешествие за пределы лагеря – в сарай, служивший моргом».

«Вся система была такая, – пишет отец, – что если пленный начинал слабеть, то чем дальше, тем хуже. Он волей-неволей постепенно скатывался на грань жизни и смерти. В таком положении оказался и я: питание только лагерное, белья нет, гимнастерка и брюки пропитаны гноем, тело – сплошная короста».

Потому что «был на подозрении у немцев. Как так – инженер, а не коммунист? Поэтому вне лагеря меня работать не пускали. А это значит – существовать впроголодь. Только лагерный паек: 250 гр. хлеба на сутки, утром – ячменный кофе и 10 гр. маргарина. В обед – баланда из брюквы, иногда с битой на фронте мороженой кониной. Ужин – остаток от завтрака и обеда. Меня спасала только товарищеская помощь наших пограничников».

«Едва ли не большее мучение мы испытывали от грязи телесной, невозможности помыться, завшивленности. Смены белья нет. Брюки, гимнастерки стоят на тебе колом из-за грязи.

Вечерами наша печка из бочки, раскаленная докрасна, превращалась в вошебойку. Снимет с себя рубаху тот, кто пробился к печке, и трясет ее над ней, только треск раздается. Однако не все насекомые погибают. Значительная часть разбегается, находя себе нового кормильца. Ночью тело расчесывают до крови, смешивая ее с грязью. Вот и – фурункулы, коросты.

Утром же обычная картина: ополоснул лицо остатками вчерашнего "чая" и – бегом на построение. Поверка. Получение завтрака. Чтобы не получить очередную порцию палок от полицаев, нужно спешить. Эти "стражи порядка" стоят, образуя коридор в проходе между основной, служебной зонами и площадью перед кухней, где проводится поверка.

Каждого из отстающих при построении полицаи "угощают" палками, раскрашенными в три цвета бывшей царской империи. Видимо, у инициатора этой традиции не хватило ума сообразить, что каждый, получивший удары палкой, свяжет их с цветами, в которые они окрашены».

Вот такая «ирония судьбы»: несомненно, инициатор был ярым ненавистником России, но невольно способствовал «коммунистическому воспитанию». Наше-то знамя было красным...

А кто же были полицаями? Описывая лагерь Парккино «у самого северного города Финляндии – Петсамо», отец свидетельствует: «С западной стороны к лагерю примыкал участок со зданием лагерной комендатуры и казармой. Здесь был служебный вход в лагерь, охраняемый бывшими военнопленными, давшими согласие служить "верой и правдой" немцам. Большинство из них были жителями Западной Украины».

Но интересно: «И все же, видимо, немцы им не очень доверяли, поскольку единственный их пост был расположен прямо под окном комендатуры».

«Внутренняя жизнь лагеря (Парккино, Финляндия), – пишет отец, – регулировалась переводчиком. Анатолий был своеобразной личностью. Он прикладывал все усилия к созданию благоприятной атмосферы для пленных, поддержания их физического состояния, насколько это было возможным. В то же время, он старался ублаготворить перебежчиков. Пленные в своих разговорах отзывались о нем положительно. Говорили, что он частенько брал под защиту "провинившихся" пленных. О себе говорил, что он москвич, а по специальности часовой мастер. Мы действительно частенько видели его за починкой часов.

Выделялся в лагере Жорж, обслуживавший коменданта. Он, всегда внешне подтянутый, очень аккуратный молодой человек лет 22-25, отлично говорил по-немецки. Пленные поговаривали, что он владеет и французским языком. Жорж был неразговорчив. Много читал, добывая где-то книги на русском языке. Он сравнительно мало общался с пленными, и мы не знали, что в действительности он представляет собою. Но как-то так получалось, что многие относились к нему с уважением, несмотря на его роль прислужника коменданта лагеря.

В этих людях, Жорже и Анатолии, было что-то общее. Может быть, их положение, уравновешенность, умение сохранить к себе уважение пленных. Их общая тенденция в поведении: "Мы знаем, что делаем". Позже у нас появилось предположение, что они знали о некоторых действиях пленных, направленных против немцев, и держали язык за зубами.

Наш фельдшер, коренастый, крестьянского склада человек, с простецким, отмеченным оспой лицом, был в общем-то незаметным. Даже в своем деле. Мы понимали, что его положение, при полном отсутствии медикаментов и даже перевязочного материала, было сложно».

А вот – «портреты» некоторых перебежчиков:

«Павел – замкнутый, вечно чем-то недовольный мужчина лет 27-28. Он из крестьян, ярый противник нашей политики в сельском хозяйстве. Особенно коллективизации и раскулачивания. Все, что делалось на селе, ему было ненавистно. Его постоянное брюзжание было неприятно окружающим пленным. Даже его внешность, не говоря о жадности, вызывала раздражение. Многие немцы относились к нему брезгливо. Они говорили, что такие люди, независимо от национальности, русские ли, немцы, французы, англичане, становятся предателями своей родины.

Своеобразным человеком в этом обществе (перебежчиков) был Силантий Павлович. Будучи намного старше нас, наверное, раза в два, он имел солидный жизненный опыт и умение общаться с людьми. По его словам, он был из зажиточной крестьянской семьи, раскулаченной при коллективизации сельского хозяйства, и – сосланный с родителями в Сибирь. Там он устроился работать на золотом прииске. Чтобы не таскать за собою по жизни ярлык раскулаченного, сменил фамилию, имя и отчество согласно нелегально приобретенным документам. И добросовестно работал. Даже дослужился до директора прииска. И тут кто-то начал усиленно интересоваться его биографией. Он стал нервничать. Уволился и… пошел добровольцем на фронт, где… перебежал к немцам. Эта история может быть и правдой, и вымыслом. Дело в том, что в разговорах пленных о Родине, а они вокруг него велись часто, он был объективен и скорее держал сторону советской власти, чем наоборот. Это противоречие он объяснял своим стремлением к легализации. Что-то было в нем такое, что хотелось ему верить».

Думаю, очевидно и стремление отца к объективности.

Вот еще один пример: «портрет» одного из пленных из группы отца, не полицая, не перебежчика: «Григорий-черный. Он действительно был жгучий брюнет. Скорее всего, южанин. Об этом говорила не только внешность, но и темперамент. Григорий обычно работал на разгрузке судов и не было случая, чтобы, принеся "добычу", он не поделился бы с товарищами».

Показательно и следующее:

«Как и в других лагерях, в Парккино пленных использовали для выполнения различных работ. Около трети выполняли хозяйственные функции в военных немецких подразделениях: пилка и колка дров, уборка территории, разгрузка прибывающего транспорта, топка печей в казармах и служебных помещениях и т.п. Наибольшая часть пленных работала в специальных командах по рытью могил, разгрузке пароходов, возведении стандартных сборных зданий и т.п. Несколько групп имели специализированную направленность: ремонт автотранспорта, обслуживание почты, офицерского казино и т.п. В командах и группах были различные условия как по тяжести труда, так и по возможности достать что-либо из пищи.

Худшими были команды "могилы" и "склады боеприпасов". Там и труд тяжелей и еды не достанешь. Не будешь же воровать для пополнения рациона питания орудийные снаряды!

Тяжелая работа по разгрузке морских судов компенсировалась возможностью что-либо "увести". В этой команде конвой часто смотрел сквозь пальцы на "приобретения" пленных.

Хорошими считались группы по обслуживанию вспомогательных тыловых подразделений. Дело в том, что немцы при формировании частей направляли во вспомогательные подразделения социал-демократов, беспартийных, сочувствующих эсдекам, а они, относясь к нам сочувственно, нет-нет, да и сунут то хлеба, то супа или сигарет.

В этом плане характерен такой случай. В тот день меня определили в команду "Почта". Первым и постоянным членом этой группы был перебежчик Павел, второй менялся через 3-4 дня. О таком порядке знали и пленные, и солдаты этого подразделения. Работа группы сводилась к пилке и колке дров, топке печей в помещении почты и казармы. Погрузку и разгрузку почты нам не доверяли.

Пилка дров работа нудная, а в мороз и тяжелая – мерзнут ноги, руки. Через некоторое время начинает пробирать всего. Поэтому мы чередовали пилку и колку дров. Меньше мерзнем, да и время идет быстрее. Вдруг кто-то позвал в здание почты одного из нас. Павел кинулся к почте, но конвойный его остановил и резко произнес, обращаясь ко мне: "Du!" (Ты!) Взяв охапку дров, я двинулся к почте. Немцы молча показали на печурку, в которой почти догорал огонь.

– Jawol, Sagen Sie mir bitte – ich muss hinlegen mur Holz, oder und Kohle auch? (Скажите мне, пожалуйста, я должен положить только дрова или и уголь тоже?) – спросил я на плохом немецком. Немцев заинтересовала возможность разговора. Задавая вопросы, солдаты вначале явно избегали острых моментов. Но потом разошлись. Из разговора узнал, что почтовая команда скомплектована, главным образом, из бывших социал-демократов – тех граждан Германии, которым не доверял фашистский вермахт.

Около печурки появился стул, в моем котелке натуральный немецкий "die Suppe" (суп), а затем и "der Braten" (жаркое). Одновременно выяснилось пренебрежительное отношение немецких солдат к моему напарнику – перебежчику из Красной Армии. Они рассуждали логично: если у человека нет чувства родины, то нет и понятия святого (святая родина, святая семья, святая любовь).

Обед уже давно прошел. Нужно было отправляться на свое место. Захватил "канистру" с остатками супа, в котелок положил остатки жаркого и покинул это хорошее место, согретый не только печуркой и едой…

Есть я уже не хотел, но показать этого не мог. Зачем вызывать лишние вопросы у этого типа? Часовой улыбнулся, пробурчал про себя незнакомое мне слово: "die Prachtkeru" (молодец) и дал мне задание срочно отнести дрова в жилое помещение.

Видимо, моя "дипломатия" не помогла. На следующий день я был направлен в команду "могилы"...»

Нужно ли комментировать, сравнивать «нашего» перебежчика и немцев-эсдеков?..

А вот еще один отрывок, еще о первом лагере, близ Алакуртти:

«И вот я – первый раз на выходе. Нас построили. Ворота раскрылись и мы – вне лагеря. Как будто в ознаменование первого выхода погода прекрасная, и перед нами раскрылась красота зимнего северного пейзажа. Бледно-голубое, чистое, без единого облачка небо. Только вдоль горизонта на востоке – нежные, как клубы пара, облака, подсвеченные сзади восходящим солнцем, окрасившим их края в нежно-розовый цвет, постепенно к зениту приобретающий все более нежный оттенок.

Ровное поле тундры, покрытое вчерашним снегом, переливалось миллиардами блесток. Некоторые из них окрашены отраженным светом восходящего солнца в нежные розовые цвета, а другие блестят, как алмазы, с оттенками от чисто-белого до голубого. И для измученных, полуголодных пленных эта картина была волнующа. В такие моменты забывалась наша тяжелая действительность. Наверное, даже конвойные чувствовали что-то подобное. Реже стали обычные окрики "los", "schnell".

Наш строй грязных шинелей, залатанных лоскутами из мешковины неумелой рукой, обвязанных в поясе веревками, какими-то тряпками; обмотанные мешковиной ботинки, драные шапки, с торчащими в разных направлениях ушами, резко контрастировал с окружающей картиной.

Команда наша была предназначена для выполнения простейших работ на строительстве комплекса бараков и придана специальным войскам ТОДТ. Эти войска комплектовались из мобилизованного в оккупированных областях населения. Поэтому здесь были французы, поляки, чехи, венгры, словаки. Основное наше дело было подносить к стройке щиты, камень или другие материалы, на которые нам укажут "специалисты".

Видимо, многие из солдат этих трудовых войск сами испытали участь, аналогичную нашей. Поэтому мы постоянно ощущали их сочувствие. Они подкармливали нас чем могли, старались меньше загружать тяжелой работой, защищали иногда и от нападок конвоя. Частенько, когда не видят немецкие конвойные и мастера, завязывали беседы на своеобразной смеси языков о том-о сем, и, прежде всего, о жизни в Советском Союзе».

«Недолго мне пришлось поработать в этой команде, – пишет отец, – Однажды на разводе нас с Виктором, техником-строителем, вывели из строя и поставили в стороне. По окончании развода предупредили, чтобы ожидали специального конвойного.

Ожидали долго. Даже стали волноваться. Волнение усилилось, когда за нами явился ефрейтор в форме войск SS. Далеко от лагеря нас не повели. В расположении соседней немецкой части конвойный оставил нас у одного из бараков.

– Зачем нас привели? Что это, допрос? Может быть кто-нибудь донес, что мы коммунисты? Как тогда себя держать? – задавали мы себе вопросы.

– Только отрицать. Наши не выдадут, а чужие могут лишь предполагать.

Наконец, вызвали меня. В маленькой комнате за столом сидит немецкий подполковник (öberstleitenant) лет 60-65, с отечным лицом, трясущимися руками. Он в форме армейского офицера.

– Вы по специальности инженер-строитель? – спрашивает на чистом русском языке.

– Да.

– Скажите, чем пользуются ваши специалисты при перемещении больших грузов в десятки, сотни тонн, в болотистой местности?

– Полозьями на лежневой дороге, – отвечаю, сообразив, что этим ответом я тайну не раскрою. – А вообще я с выполнением таких работ не встречался. Я же недавно закончил институт и опыта практической работы не имею.

– Вы наверное имеете опыт в установке деревянных мин, из-за которых гибнут наши солдаты? – с сарказмом продолжает он допрос.

– Понятия о таких минах не имею, – утверждаю я.

– Идите! – резко выпроваживает он.

Минут через тридцать от него вышел и Виктор. На те же вопросы и он дал примерно такие же ответы».

Вскоре отца с товарищами погрузили в машину и «долго везли и по лесам, и по горам». Наконец, «подъехали к какому-то сборно-щитовому домику и там разгрузились. В наше распоряжение предоставлена комнатка с койками, застеленными настоящим бельем. Но у дверей и окон – часовые круглые сутки с автоматами наготове. Кое-что прояснилось на следующий день.

Утром фельдфебель принес с собой продолговатый деревянный ящичек, открыл его, извлек желтоватый брусок тола и уже обезвреженный минный взрыватель». Ребята знали: «Эти мины очень просты, но и опасны. В отверстие толовой шашки вставляется взрыватель. Боевой взвод его фиксируется чекой. Тол с взрывателем закладываются в деревянный ящик с шарнирной крышкой. Другим концом крышка опирается на чеку. Наступил кто-то на крышку, она плотно закрылась, надавив на чеку. Чека выскочила и боек ударом по взрывателю вызывал взрыв толовой шашки.

Механизм простой, но, оказывается, может быть и коварным. Такая мина устанавливается под дерн, мох. Ящик набухает, взрыватель коррозирует. Наступит кто-то – мина может не взорваться (чека заржавела, разбух сырой ящик). Но вторично может и сработать.

На это коварство нарвались немцы и решили заставить самих русских разминировать поля.

Задачу перед нами ставили на месте. Вот заминированная тропа – обезвредить мины. Сбоку на 3-4 шага проверить, снять мины, и поставить щит с надписью: «разминировано» Если мин нет – ничего не ставить. Или ставить указатель, что мин нет.

На эту дорожку мы потратили два дня. Мины были сняты. Несколько раз мы наступали на них, но они не взрывались – слышен был только характерный треск трущихся друг о друга деревянных стенок корпуса мины. Один из наших ребят пострадал. Остался без обеих ног. При эвакуации по подвесной дороге он скончался от большой потери крови.

Появилась мысль: а что, если на боковых дорожках оставлять сигнал: «мин не обнаружено», даже если их нашли, но взрыватели не сработали?

Подумано – сделано.

Два дня было тихо». Но вот «ночью мы услышали последствия своей работы. Пару раз раздались взрывы на боковых дорожках – на оставленных минах. Перебазировавшаяся какая-то немецкая часть проходила по ним и подрывалась.

Утром нас срочно отправили в новый лагерь».

Спасло их, наверное, то, что накануне их отвозили «куда-то в сторону фронта», где «заставили пройти с миноискателями» минное поле. Там, «в лощинке с большим числом замерзших трупов наших солдат», стоило только «нагнуться или отклониться от указанного направления, как над головой раздавался свист пуль автоматной очереди».

«Пятерых бывших саперов, попавших в плен в ту злополучную ночь, погрузили в товарный вагон и, закрыв снаружи, куда-то повезли. Куда, зачем мы ехали даже предположить было невозможно. Наконец, открыли вагон и высадили нас в самом северном городе Финляндии – Петсамо. Так мы оказались в лагере Парккино».

Больше года в лагере близ Алакуртти, около двух – в Парккино близ Петсамо. В июне 1944-го, т.н. четвертым ударом этого года (1 – под Ленинградом и Новгородом, 2 – на р. Буг на Украине, 3 – в районе Одессы и Крыма), Советская Армия разгромила карельскую группировку немецких войск, освободила большую часть Карелии, г. Выборг. В сентябре-октябре была выведена из строя сюзница Германии – Финляндия. Немцы бежали в Норвегию, уводя с собою пленных.

Вот как описывает отец последние дни в Парккино: «Там был сущий ад. Для нас он был радостен. Все основные немецкие коммуникации подвергались усиленной бомбежке и днем, и ночью. Объекты, судя по результатам бомбежки, тщательно разведывались заранее. Наиболее интенсивно бомбились подразделения и базы, оснащенные техникой. Немцы прятались в щели, большинство из нас оставалось наверху и радовалось, что разведданные у нашего командования были хорошие. Во всяком случае, кругом нашего лагеря рвались одна бомба за другой, а внутри него не упало ни одной.

Однажды ночью нас построили в колонну по четыре и повели. Начался марш от Петсамо почти до Нарвика».

Смотрю на карту. Расстояние немалое.

«На наше счастье, – пишет отец, – морозы не спускались ниже 10 градусов. Режим марша был достаточно жестким. Переходы по 30-40 км. в день. Отдых на обед полтора часа и ночлег в какой-либо котловинке. Мы ложились на землю, подстилая что-нибудь. Охрана располагалась вокруг на возвышенности. Ночью пленным вставать запрещалось под угрозой расстрела. Зачастую к утру в оттаявшей от наших тел котловине появлялась вода… Днем останавливались обычно около покинутых норвежцами хуторов», где «могли найти картофель, другие овощи, требуху от убоя птицы, мелкого скота. При хорошем конвое мы имели возможность набить свой желудок приготовленной наспех похлебкой». Но – «наедимся лежалых потрохов, а там…» Много погибло при этом переходе, погиб и «Дмитрий, напарник по колонне». Обессилевший, он был пристрелен конвоиром.

«Все же, – свидетельствует отец, – капитуляция финнов, отход в Норвегию, постоянная опасность нападения с гор норвежских партизан оказывали определенное положительное влияние на немцев. Их тон разговора, отношение стали медленно меняться в нашу пользу. Но и наши силы иссякли».

Отец описывает землянки «на два, три человека», в которых они поначалу жили в лагере местечка Ляля: «Материал – сосновые ветки и дерн. Отапливать нечем, поэтому их мастерили высотой 40-50 см. Заберешься в такую нору, надышишь и до утра – в полузабытьи». Однажды, пишет он, «вылез из норы на солнышко и лежу, думаю свою горькую думу: долго ли смогу так протянуть?

Сквозь дремоту почувствовал, что кто-то об меня споткнулся, услышал: "Entshuldigen, biette". Что такое, думаю, немец и вдруг извиняется? Глянул. Стоит невысокий немецкий солдат с простым и довольно приятным лицом. По его фуражке со значком горного цветка узнал австрийца. Спрашиваю: "Was wolen Sie? (Чего Вы хотите?) Он: "Что Вы так безвольно лежите?"

– Я голоден и до предела ослабел, – пожаловался я, услышав в его тоне что-то похожее на сочувствие.

– Так лежать только хуже. Пойдем на кухню чистить картофель. Дополнительный котелок супа получишь, – предложил он».

Как хотите, а я не могу не помянуть добрым словом этого австрийского солдата, спасшего отца, пригрев его на месяц на кухне: «Таскать дрова, воду на немецкую кухню, разгружать продукты, мыть и топить котлы и прочая подобная черная работа – вот мой удел». Но – «Через месяц я таскал пятидесятикилограммовые мешки по трапу на разгрузке пароходов», – пишет отец.

Он свидетельствует и о беспощадности фашистов к немцам-штрафникам: «Например, воду для кухни они носили зимой километра за 2-3 в металлических бачках по 100-120 литров. Двое немцев несут такой бачок при температуре: -20 градусов и ниже, а варежки надевать не разрешают. Останавливаться для передышки тоже нельзя. Результат налицо: с рук слезают лохмотья кожи.

Еще более жестоки были наказания за малейшую провинность. Около лагеря стоит шведская стенка, перекладины которой пробиты насквозь гвоздями. Наказанного немца заставляют несколько раз подняться и спуститься на руках. Ладони – сплошная рана, а от работы не освобождают».

«Однажды, – вспоминает отец, – проходя мимо строя возвращавшихся в лагерь пленных, я услышал стон одного из них. Его за отставание от строя конвойный ударил прикладом. Я не выдержал и заявил конвойному: "Неужели Вы не понимаете, что война заканчивается и может оказаться так, что завтра этот пленный будет конвоир, а Вы – пленный?" Винтовка моментально развернулась и приклад оказался на моей спине. Меня выручил австриец, мой конвоир, от более серьезного избиения. Только через десятки лет я случайно узнал, что мои ребра срослись под углом».

Отец, немного рисовавший, и, очевидно, об этом знали, вспоминает и такой случай: «Дней через десять после конца войны ко мне подошел один немец, оглянулся и украдкой вытащил из-под кителя какой-то пакет. Увидев содержимое пакета, я был приятно поражен. В нем лежали выполненные в прекрасной технике антивоенные рисунки, плакаты.

Тут были и импровизации старых тем (пирамида из черепов), и новые. По его словам, он давно понял, что немцы войну проиграли. Тому свидетельство – его рисунки. Фашистски настроенные солдаты хотят ему отомстить, он же хотел попасть в районы Германии, оккупированные советскими войсками».

 

«Этот день никто из нас забыть не сможет…»

Так начинает отец запись «Конец войны». И продолжает: «Утром 2 мая 1945 года к нам приехали какие-то военные в незнакомой нам форме.

– Полковник норвежской армии, представитель Комиссии по перемирию от норвежского командования, – представился он нам. – Сегодня нам стало известно, что Гитлер покончил самоубийством. Германия признает себя побежденной. Немецкие войска в Норвегии капитулировали. Их подразделениям приказано находиться в пределах строго ограниченной территории. Контроль за соблюдением условий дислокации немецких частей будут осуществлять службы норвежской армии.

Русским военнопленным предоставляются права свободного перемещения по стране, пользование транспортными средствами, радиоприемниками. Вам необходимо избрать из своей среды начальника лагеря и его заместителя. Руководству лагеря желательно в ближайшие дни прибыть в г. Нарвик к представителю Советского Союза».

Русские военнопленные отныне обеспечивались «продуктами питания по международным нормам снабжения солдат» за счет капитулировавшего немецкого командования. Нормы были несравнимы с бывшей пайкой, но приходилось сдерживать изголодавшихся военнопленных.

Представленный пленным командир норвежского патруля в лагере – молодой сержант и семь его солдат – не великая сила. На единодушно избранных пленными начальника лагеря Анатолия Корсакова, его заместителя – моего отца, собранную партячейку пала нелегкая задача обеспечения порядка.

Были даны «в тот же день» радиоприемник, велосипеды, на которых руководство лагеря «в середине мая отправилось в Нарвик в комиссию по репатриации». Встреча с «официальным представителем Международной комиссии и представителем Советского Союза» была прелюдией к репатриационному лагерю. В нем, «расположенном недалеко от небольшого порта», были сосредоточены «бывшие военнопленные изо всех лагерей северной части Норвегии».

Небезынтересно: «Лагерь часто посещали норвежские солдаты и жители близлежащих районов. Даже бывали танцульки с местными жителями.

Однажды мы обратили внимание на норвежку, стоявшую в стороне и державшуюся очень скованно. Кто-то из наших пригласил ее танцевать. Однако, как только начался танец, к женщине подошел норвежец и сдернул с ее головы косынку. Голова была наголо острижена и на ней выбрита свастика. Нам рассказали норвежцы, что так поступали с местными жителями, связавшими себя с немцами во время войны».

В репатриационном лагере бывшие военнопленные находились до конца июня, когда, переданные «норвежскими представителями англичанам», «сухогрузом, использовавшимся во время войны как санитарное судно», были через трое суток, «рано утром второго июля», доставлены на родину. Здесь все были отправлены «в специальный проверочный лагерь».

Отец пишет: «Среди нас был различный народ. Были рядовые пленные. Были и предатели разных мастей: и власовцы, и служившие во вспомогательных частях немецких подразделений (вспомогательные добровольные части), и предатели, служившие полицаями, переводчиками и т.д. В этих лагерях и производилась сортировка. Большинство уже в сентябре были мобилизованы для работы по специальности. Но были и такие, кто проследовал из лагеря в суд и был наказан. В соответствии с его виной».

5 сентября 1945 года отец получил «маленькое мобилизационное удостоверение Мурманрыбстроя». Счастлив: «Я – полноправный гражданин, участник послевоенного обновления Родины! Первое поручение – восстановление разрушенного при бомбежке хлебозавода». К лету 1946 года завод был восстановлен, начался монтаж оборудования, а отец, получив отпуск, выехал в Буинск за нами: мамой, бабушкой и мною (дедушка умер еще в 1941-м).

Владимиров Б.З. с супругой Ивановой Татьяной Андреевной. Конец 1940-х (?)


До 2 июля 1947 года мы жили в Мурманске. Отец, работая прорабом, потом – старшим прорабом, строил жилые дома, а «в суровое зимнее время» участвовал в проектировании, создав «инициативную группу проектирования, организации строительства и производства работ». Получил предложение «работать в аппарате треста – в производственно-техническом отделе». Но «военные трофеи» – туберкулез, другие болезни – привели к переводу на юг. Сначала в Измаил, потом в Одессу.

Восстанавливал, строил порты, заводы, жилые дома. Он – начальник участка Одесского Строительного управления Главрыбстроя, в который входили строительные площадки Измаила, Белгорода-Днестровского, Вилково, Одессы; старший инженер Черноморской Нормативно-Исследовательской станции Министерства Морского флота (1950-1953), а затем ее начальник (1953-1957). В 1957 году был приглашен и.о. доцента кафедры «Организации и экономики строительства» Одесского инженерно-строительного института (ОИСИ). 31 октября 1959 года решением ВАК утвержден в ученом звании доцента. Заведовал кафедрой организации и экономики строительства, защитил диссертацию, 6 апреля 1973 года ему присуждена ученая степень кандидата технических наук. Десятки научных, педагогических работ, изобретений, рацпредложений, методразработок на его счету. Тысячи подготовленных специалистов, которым отданы время, силы – жизнь.

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 11 марта 1985 года отец был награжден Орденом Отечественной войны II степени «за храбрость, стойкость и мужество, проявленные в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками, в ознаменование 40-летия победы советского народа в Великой Отечественной войне 1941-1945 годов».

Через три года его не станет.

 

20-25 апреля 2015, Одесса

alt

Владимирова Людмила Борисовна с фотографией родителей и их наградами в День Победы.

Одесса, 2015 год


Полная версия публикации:

http://rospisatel.ru/vladimirova-bd.htm

 

(выдержки из публикации, полная версия: http://rospisatel.ru/vladimirova-bd.htm Normal 0 false false false RU X-NONE X-NONE /* Style Definitions */ table.MsoNormalTable {mso-style-name:"Обычная таблица"; mso-tstyle-rowband-size:0; mso-tstyle-colband-size:0; mso-style-noshow:yes; mso-style-priority:99; mso-style-qformat:yes; mso-style-parent:""; mso-padding-alt:0cm 5.4pt 0cm 5.4pt; mso-para-margin:0cm; mso-para-margin-bottom:.0001pt; mso-pagination:widow-orphan; font-size:11.0pt; font-family:"Calibri","sans-serif"; mso-ascii-font-family:Calibri; mso-ascii-theme-font:minor-latin; mso-fareast-font-family:"Times New Roman"; mso-fareast-theme-font:minor-fareast; mso-hansi-font-family:Calibri; mso-hansi-theme-font:minor-latin;}
 
© 2024 Музей КГАСУ